28.05.2010 |
Автор: editor
В журнале «Искра» за 1873 год (№ 3) была помещена статья некого А.С. «Общество и литература», в которой автор в частности говорил, что романы «пишутся ныне […] с целию доставлять читателям развлечение […] наступает эпоха беллетристики скабрезно-рокамбольной…».
Эпоха такова: отшумели в периодике «Отцы и дети» (1862), «Дым» (1867) И.С. Тургенева (впереди – «Новь» (1877)); написан роман «История одного города» (1870), публикуются «Помпадуры и помпадурши» (1863–1874) М.Е. Салтыкова-Щедрина (впереди – «Господа Головлевы» (1875–1880)); Ф.М. Достоевский, автор «Записок из Мертвого дома» (1862), переиздает романы «Преступление и наказание» (1866), «Идиот» (1868), «Бесы» (1872) (впереди – «Подросток» (1875) и «Братья Карамазовы» (1880)); создана эпопея «Война и мир» (1869) Л.Н. Толстого, начинается работа над «Анной Карениной» (1873–1877)…
Середина – последняя треть XIX века. Формирование «золотого фонда» русской классической литературы. На подмостках столичных театров ставятся пьесы «Гроза» (1859), «Горячее сердце» (1868) и проч. А.Н. Островского, который в этом, 1873 году, пишет «Снегурочку» (впереди – «Бесприданница» (1878) и проч.). Н.А. Некрасов публикует поэму «Русские женщины» (1872), работает над «Кому на Руси жить хорошо» (1866–1876)… Журналисты, критики, литературные обозреватели бьют набат: литература беднеет, гибнет российская словесность. В газете «Новое время» (1873, № 16) опубликована рецензия А.С. Суворина на роман «Бесы» Достоевского, который охарактеризован как «дикая, болезненная фантасмагория»: «После «Бесов» нам остается только поставить крест на этом писателе и считать его деятельность оконченной». В передовой статье журнала «Сын отечества» (1873, № 2), в обзоре «замечательных явлений» минувшего года о произведениях И.С. Тургенева («Вешние воды», «Конец Чертопханова»), А.Н. Островского («Не было ни гроша, да вдруг алтын») сказано, в частности: «Всё это – произведения, состряпанные на скорую руку […], которым суждено пройти без следа».
Россия – страна логоцентричная. Словесность, вбирая в себя все соки жизни, становилась и целью, и средством в самоопределении нашего народа: русская литература всегда была и политикой, и философией, и религией. И чтение приведенных выше цитат в нас, живущих 130 лет спустя, вызовет разве что снисходительную улыбку. Нас не удивляет, что предметом обсуждения в общественно-политических газетах того времени равно становились перипетии франко-прусской войны, бракосочетание Великой княгини Марии Александровны с английским принцем Альфредом и недавние романы И.А. Гончарова или В.В. Крестовского. Нам понятна та вера в силу слова, которая вызывала в части читающей публики искренний гнев на роман Н.С. Лескова «На ножах» (1871) – за клевету на просвещенную российскую молодежь и роман «Соборяне» (1872) – за клевету на российское духовенство. Разве уместным аргументом был бы тогда тезис о свободе творчества?.. Все та же вера в слово заставляла одного из читателей романа Достоевского «Идиот» нарочно обходить Павловск в поисках описываемых романистом дач и резюмировать с серьезнейшим упреком, что «эдаких дач нет в Павловске». (Объясняется ли это вполне ситуацией реализма – царящего тогда в искусстве направления? Вовсе нет: уже в новом веке – не просто календарном, но литературном, культурном – А.П. Чехова обвиняли в том, что нигде в России не могло быть такого вишневого сада, который он изобразил в одноименной пьесе 1903 года.)
Все это нам понятно и не удивительно. Удивляет другое.
Перенесясь из 100–130-летнего такого близкого далека в век XXI, год 2003, мы обнаружим, что в своем эклектичном развитии литературная Россия окончательно запуталась в круговой поруке неких якобы подспудно осознаваемых иллюзий, с одной стороны, и мужественной борьбы с ними – с другой.
«Наступает эпоха беллетристики скабрезно-рокамбольной» – это ведь о нашей, нынешней литературе. Разница только в том, что теперь это не пощечина наотмашь, а приглашение на званный обед. В самом деле, с чего бы это литературе быть философией и этикой? Литература развлекает и приносит всяческое отдохновение в духе лингвистически курьезного русского отрицания: никто никому ничего не должен.
Избавившись от обязательств (покончили с химерой!), мы ощущаем вдруг прилив извечной русской тоски, а то и негодования. А как же наши ум, честь и совесть?.. Мы гордо (и имея на то основания) вскидываем головы и говорим о цене слова и вкладе российской словесности в развитие мировой культуры. А еще через несколько фраз мучительно краснеем за искренность восторга и менторский тон – и прибавляем пару слов об «интеллектуалах» в тех самых интонациях, с которыми не так давно произносилось слово «интеллигент»: с непременным эпитетом «вшивый».
Россия не перестала быть страной логоцентричной, но отчего-то постоянно затевает бой со словом. Ведя бесконечные речи о кризисе нашей литературы, мы любим ее и гордимся ею. Литература по-прежнему признается в нашей стране «золотым стандартом» духовности, но говорить об этом всерьез – моветон.
Вячеслав Курицын, всерьез решившись изучить феномен современной русской литературы, открывает свою книгу ироничным «Предуведомлением»: «Годы работы над книгой [1992–1997 – Д.Ш.] совпали с бурными дискуссиями о постмодернизме, которые велись и на страницах газет и журналов и, что называется, «во всем обществе». Когда я начинал сочинять этот том, слово «постмодернизм» мелькало лишь в обиходе специалистов, когда я закончил его сочинять — оно надоело решительно всем, и употреблять его считается дурным тоном». В этом все: досада и на, вероятно, неудачный термин, не определяющий всего многоцветия современной русской словесности, и на академичность и высокий штиль в беседе о предмете, и на собственно предмет.
«Поэт в России – больше чем поэт» – заведомый трюизм, который трактуется, однако же, неверно: не как руководство к действию, не как традиционный призыв, которым он в действительности был, а как шутейный национальный приговор: что, дескать, остается бедолаге русскому писателю, как не смириться с постигшей его долей… Назвался груздем – полезай в кузов.
Это еще один результат парадоксальной мутации самого отношения к литературе и статусу писателя. С того самого момента, когда Россия начала свое самоопределение через слово – то есть буквально с самого зарождения ее ментального, культурного потенциала, от бескорыстного подвижничества Кирилла и Мефодия, давших нашему народу уникальное слово, которое было «Бог», до «Повести временных лет», – с того самого момента писательство понималось как миссия. Дело даже не в исторически сакральной цене слова, а в том, что писателю была внутренне присуща вера в Богом данные силу и право на созидательное участие в жизни нации. Все дело именно в степени участия: писатель – это позиция активная. Писатель – это право имеющий.
И если наша классика, по словам М. Горького, – это лучшее, что создано нами как нацией, то, стало быть, такое понимание статуса писателя было не просто основательным, но и единственно верным. Стало быть, русская литература – феноменальная, уникальная литература – в самом деле была тем прометеевым огнем, которым писатель мог освещать душу, обязанную трудиться, нести действенное знание, пробуждающее со-знание.
Любая дурная тенденциозность пресекалась сознанием неизменной миссии художника, творящего для человека и во имя человека. Именно литература, если угодно, объединяла Россию, примиряя национальные, сословные, политические, религиозные, философские и прочие противоречия масштабами совсем иного порядка.
Даже XX век – с его экспериментами, с его диссидентством и антикультурой – не изменил отношения к статусу писателя. Может быть, даже усилил понимание непреходящей силы слова. Начало века насквозь пропитано этим сознанием: символизм, например, мыслился как «жизнетворчество» – сакральное действо, выходящее за пределы искусства, и даже только его литературная ипостась представляла собой систему многокомпонентную (этика, эстетика, философия и проч.). Советская эпоха навязала утопию – можно ли винить писателей, подвизавшихся оправдать ее литературой? С другой стороны, возникли бы М.М. Зощенко, А.П. Платонов, Е.И. Замятин и многие другие, не будь этой утопии?.. Писатели-диссиденты противопоставляли себя не нации и ее развитию, а ложной государственности – и выполняли все ту же писательскую миссию.
Идея непопулярного ныне «служения народу» традиционно определяла репутацию писателя в России. При этом речь идет не о деятельности функционеров, литераторов-госслужащих, выступивших на литературный аванпост в советский период нашей истории, а именно о традиции служения. Е.А. Евтушенко – всего только 40 лет назад, – предвосхищая «Братскую ГЭС» упомянутой «Молитвой перед поэмой», не столько выполнял госзаказ, сколько встраивал свое творчество в конкретную российскую литературную традицию.
Зло, нанесенное литературе советской эпохой, проявлявшееся в контроле над творчеством и утилизации так называемого «чистого искусства», вполне сопоставимо с тем злом, которое нанесло ей время российских демократических реформ 1990-х годов, когда в народе бытовала сентенция: «Плохо не то, что мы стали господами, а то, что мы перестали быть товарищами». Реакцией на тоталитаризм можно объяснить самую смелую трактовку свободы творчества, но не безответственность его.
Понятно, что плоское понимание предназначения (пред-назначения!) писателя только в духе «поэтом можешь ты не быть, но гражданином быть обязан» не только недопустимо, но и прямо губительно для литературы. И если в определенные периоды своей эволюции литература понималась именно так и делом писателя было решение именно таких задач, значит в такой трактовке была объективная, исторически обусловленная необходимость, и в этом – великая отзывчивость литературы. Разумеется, любое искусство – и тем более такое универсальное пространственно-временное искусство, как литература, – шире каких бы то ни было идей, умозрений и намерений.
Проблема в том, что русская литература, которая никогда не была только литературой, литературой-просто-так, вследствие пресловутого неверного понимания свободы, отказалась не только от гражданственности, социальности, но и, кажется, от каких-либо антропологических интенций вообще.
Для писателя XIX века не было проблемы выбора предмета: это был – человек, во всех психологических, философских, нравственных, социальных и проч. аспектах его бытия. Писатель, говоря о человеке, изучая его, естественно становился и выразителем идей целого народа, в результате чего происходило и позиционирование страны уже в мировом масштабе. Таким образом литература органично развивалась как искусство многоаспектное, играющее основную роль в духовной и интеллектуальной жизни человека и, как следствие, имеющее мировое значение.
Постсоветская литература, уставшая от политики и социальных заказов, начала целенаправленно выводить из круга актуальных для нее явлений человека – и тем самым отмежевывать себя от традиции. Если говорить о кризисе сегодняшней литературы, то его причиной станет именно то, что с отказом от проблемного предмета, литература автоматически утеряла и объект своего воздействия. Ведь суть литературы в ее бинарности, диалогичности: она всегда между людьми, ее смысл в том, чтобы слово сказанное было услышано, чтобы за первичным высказыванием последовало вторичное – высказывание-отклик. Любой текст должен иметь после-текст, иначе он лишен всякого смысла: текст, работающий сам на себя, невозможен.
Оградившись от обязательств, писатель оставил себе права. При этом заняв позицию независимую даже в части собственно художественно-литературной. «Я до сих пор не понимаю, почему то, чем я занимаюсь, нравится кому-то еще», – сказал некогда В. Сорокин, и те же слова могли бы произнести многие из ныне пишущей братии. Конечно, в этом есть элемент необходимой игры (в как бы писателя как бы литературы), однако не слишком ли она затянулась? Не перерастает ли в принцип отсутствие принципа? Не злоупотребляют ли литераторы читательским терпением, или равнодушие к читателю – это всерьез?..
Пафос постмодернизма – литература из литературы. И в этом его беда. Дело не в отсутствии цели, не в утрате ясно понимаемой миссии художника, не в дискредитации – как следствие – силы слова и даже не в отрыве от традиции. Дело в том, что литература, не ждущая отклика, – нонсенс. Оксюморон. Живой труп.
Что в сухом остатке? Борьба с ветряными мельницами. Творческая немота. Бесплодие. Альтернатива – псевдолитература в цветных обложках. Детективы – иронические, дамские, современные, провинциальные, криминальные, русские, новые, новые русские. Фантастика – всякая, и подальше от реальности. Фэнтези – всякое, и уж совсем не наше. И, наверное, что-то еще, что уже в скобках…
Противоречие в том, что при всем этом традиционный статус писателя в нашем культурном сознании (и читательском, и писательском) имманентно сохранен. И слову мы все еще верим.
Конечно, талантливых людей меньше не стало. Кошмарнее всего именно то, что их много. В октябре 2003 года во Франкфурте-на-Майне прошла очередная Международная книжная ярмарка, на которой российская делегация была представлена, в частности, 100 (!) российскими писателями. Элита по большей части. Имена. За кулисами мероприятия (по разным причинам) – еще, вероятно, раз десять по столько, а может, пятьдесят. Обернуться на 130 лет назад – столько не насчитать.
Почитать биобиблиографический сборник «100 писателей России», специально для Франкфурта составленный, так чуть не каждый из сотни – «без всякого сомнения гений», «уникальный талант», «единственный серьезный писатель». Главный же парадокс в том, что большинство имен в самом деле на слуху, а вот произведения… Как-то даже странно: о писателе (его убеждениях, позициях, концепциях, наградах) известно больше, чем о его труде. Такой инвариант презентации – это тоже черта нового времени: пиар, реклама, промоушн. Из боязни, как бы читатель не упустил из виду имя, ему не просто предоставляют книгу, а сопровождают ее заведомой характеристикой – ценой. Как в «Маленьком принце» Антуана де Сент-Экзюпери: «Взрослые очень любят цифры. […] Когда говоришь взрослым: «Я видел красивый дом из розового кирпича, в окнах у него герань, а на крыше голуби», – они никак не могут представить себе этот дом. Им надо сказать: «Я видел дом за сто тысяч франков», – и тогда они восклицают: «Какая красота!»».
Вообще, создается впечатление, что имя облетает литературный и окололитературный мир быстрее, чем то, под чем оно поставлено, и если раньше книги делали писателю имя, то теперь наоборот – имя писателя делает книги. И чем весомее имя, тем отчетливее различимы все описанные выше литературные пертурбации современной литературы.
Одно из самых веских литературных имен последнего времени – Татьяна Никитична Толстая. У русской литературы впечатляющая родословная, а у этой писательницы – еще и фамильная (самые известные деды – А.Н. Толстой и М.Л. Лозинский; прапрадед – Л.Н. Толстой). Образование – филологическое (окончила филологический факультет Ленинградского госуниверситета). Деятельность – корректор, преподаватель русской литературы в университетах и колледжах США (1990–2000), писатель, критик, публицист, общественный деятель, телеведущая.
Что имя в писательской карьере Толстой было первичным, понятно. Однако первый же опубликованный ею рассказ «На золотом крыльце сидели…» («Аврора», 1983) был замечен читателями не только по этой причине, но и потому, что рассказ этот в самом деле «породистый» – беллетризованные воспоминания о детстве, проникнутом духом интеллигентной старины, со всеми привычными русскому глазу антикварными атрибутами и аллюзиями: большой сад, вишневое варенье, пустынный дом, страусовые перья, кружева в нафталине – и грусть по утерянному прошлому вполне в духе узнаваемых текстов: «…в последний раз махнул платком наш сад. Но мы еще не осознали утраты». Текст подкупил и стройностью, и образностью, и безошибочной традиционностью. Внушил уважение литературностью. Заставил ожидать продолжения.
Ожидания не были обмануты – следующие рассказы, спустя 4 года собранные в одноименный с дебютным рассказом сборник, были написаны на том же уровне и созданы по тем же работающим, действующим алгоритмам. Толстую приняли в Союз писателей СССР. Однако от Толстой (!) ждали большего: мемуарно-стилизованной набоковской эстетики – пусть и безупречно выверенной – казалось недостаточно. Итог: имя, опередив книги, не дало им родиться. По сути дела, рассказы 1980-х годов, многажды потом переиздаваемые, стали единственным (во всяком случае, из опубликованного сегодня в России) детищем Т.Н. Толстой как автора оригинальных, серьезных произведений малого жанра, которые – литература. «Соня», «Милая Шура», «Петерс», «Сомнамбула в тумане», «Река Оккервиль» – все это литература о людях и времени, о маленьких житейских радостях и печалях и тоске по неумолимо утекающему времени, о судьбах и голосах, которые составляют жизнь. В этих рассказах Татьяна Толстая – интересный, уважающий читателя и русскую классику, талантливый и образованный писатель. Однако от имени требовалось нечто небывалое.
И Татьяна Толстая замолчала. Занялась публицистикой, писала эссе, рецензии, памфлеты в российской и зарубежной периодике. Преподавала в США. Искала новые формы самовыражения.
Через 10 лет молчания, в 2000 году, состоялось, как это потом окрестили критики, «второе пришествие» Т.Н. Толстой. Роман «Кысь», к появлению которого задолго готовили читателя литературные журналы и газеты (а также сама Толстая), произвел настоящий фурор в литературном мире и, что немаловажно, на книжном рынке. Татьяна Толстая стала лауреатом конкурса «Лучшая книга года» в номинации «Лучшее прозаическое произведение», роман вошел в short list премии Букер–2001.
После небывалого успеха романа «Кысь» издательство [имярек] предприняло переиздание старых рассказов Толстой, и эта книга («Ночь») также имела понятный успех.
С этого момента начинается отсчет работы имени на книгу: то же издательство выпускает в свет книгу «День» – сборник журнально-газетной публицистики Толстой, впервые публикуемой в одном томе. (Собственно, этот отсчет можно начать еще раньше: еще в 1998 году был выпущен сборник «Сестры», где Татьяна Толстая уже предстала как публицист.)
На первый взгляд, просто не верится, что автор книги «День» – Татьяна Толстая.
Эссе «Частная годовщина» (из одноименной части книги, которая, по характеристике составителей, включает в себя «лирические эссе»): «Рассказывают, что как-то в Институт востоковедения приехал из восточной страны господин Мудак. Выступает; надо его представлять; все же неловко. Наши говорят: «Слово имеет господин Мьюдэк» … тот сердится: «Да Мудак я! Мудак!» Махнули рукой и решили: ну раз настаивает, то и хрен с ним». Фельетон «Какой простор: взгляд через ширинку» даже цитировать нельзя. Охота же было на такое письмо удосужиться…
Чего только нет в этой книге. Негодование на «Черный квадрат» Малевича, ненависть к «государственному» празднику 8 Марта, сарказм по поводу истории Клинтона и Левински. Дефолтные байки, ерничанье в адрес книги Коржакова, в которой пес Юмашева «тяпнул оторопевшего помощника президента между ног, в самое интимное место». Завершает книгу статья «Русский мир», начинающаяся словами: «Если бы мне пообещали, что я всю жизнь буду жить только в России и общаться только с русскими, я бы, наверное, повесилась. … Россия – это большой сумасшедший дом…».
Книга моментально стала бестселлером. Отзывы критики – восторженные. Борис Парамонов: «Удовлетворение, доставляемое такими статьями, – чисто эстетическое. … Налицо не просто гражданское негодование, заведомо бесполезное, но блестящая проза». Лев Данилкин: «прочтите «День» – и откроется вам много ума, остроумия, любви и нежности».
Неужели российская словесность так переменилась?.. И яростное издевательство над американцами за любовь к «чучелу» и «монстру» Микки-Маусу (фельетон «Лед и пламень») – это признак ума? И убийственный яд, источаемый в адрес журнала, не ей адресованного, – это остроумно? Умолчим о любви и нежности из деликатности. Откровенно говоря, закрывая эту книгу, хочется умыть руки – избавиться от какого-либо комментария.
Однако 2000–2001 годы – это триумф Татьяны Толстой, и не последнюю роль в нем сыграла книга «День». Все тот же Лев Данилкин в упоминаемой рецензии в мадригальном экстазе срывается на восторженный фальцет: «По «Дню» видно, что сочинительница эта … в социокультурной сфере заняла место … самодержавной языковой барыни, Екатерины, государыни. Фелицы. … Ее эссе – … это вердикты, указы, манифесты, буллы, думы, анафемы. … у ТТ есть большие, чем у кого-либо, наследственные, подтвержденные охранными грамотами таланта, права на русский язык».
Права, права. И никто никому ничего не должен. Тем более – фелица Толстая, хотя все сказанное в последней цитате и не имеет ни малейшего отношения к литературе. Подзаголовок «Личное» ко «Дню» очень уместен – Толстая окончательно воспринимается не как автор того-то и того-то, а как некое пролитературное явление. Имя облетает мир, Толстую приглашают в организации, фонды, на телевидение. Ее цитируют, переводят, пишут монографии, посвященные ее творчеству. Ее ждут.
Выходит очередной сборник запущенной серии в дизайне Артемия Лебедева – «Двое». Пресные интервью и уже начинающие повторяться статьи Татьяны немного выигрывают от соседства с более слабыми художественно рассказами Наталии. Правда, и проигрывают, т. к. становятся в ряд «женской прозы», такой нежелательной ни для Татьяны Никитичны, ни для ее сторонников: «Вариации на тему автопортрета», «90–60–90», «Ножки», «Анастасия, или Жизнь после смерти» и др. вполне вписываются в контекст эмоционально узких, исключительно по-женски закомплексованных произведений Наталии Никитичны.
Реакция на книгу была более сдержанной, чем ожидалось. Однако имя оставалось востребованным. Нужна была новая книга, а Татьяна Никитична – молчала. Гордиев узел разрубила появившаяся в книжных магазинах книга «Изюм». Книга курьезная. Подзаголовок к названию: «Отборное». Аннотация: «Новый сборник Татьяны Толстой продолжает известную серию […]. В книгу вошли рассказы о парадоксах нашей повседневной жизни, как в России, так и на Западе. … Эта книга для настоящих гурманов слова» (напоминает «дом за сто тысяч франков», ну да это – веление времени). В содержании – пять незнакомых названий. Ничто не предвещает беды. На деле «отборное» оказывается все-таки – «избранным», «рассказов» – нет, пять незнакомых названий – это пять условных частей, внутри которых общим счетом – 3 новых эссе (да и новых ли?), остальные 350 страниц – фельетоны из книг «День» и «Двое».
Прошел еще год. Толстая молчит. То есть – не пишет новых книг. Зато больше не сторонится тусовок, досужится казуистической демагогией в телевизионных шоу и проч., но не пишет. И вдруг в приснопамятной серии объявляется «новинка» – книга «Круг». Надо ли говорить, что книга состоит из произведений, уже публиковавшихся в серии? Публиковавшихся не раз. Это даже не курьез, а прецедент для разбирательства в Обществе защиты прав потребителей.
Однако Татьяне Толстой прощают и это. Собрание ее сочинений на сегодня – книги «Сестры», «Ночь», «Кысь», «День», «Двое», «Изюм», «Круг», в среднем по 350 страниц каждая и общим тиражом более 300 тысяч экземпляров. Это не считая книг «На золотом крыльце сидели…», «Любишь – не любишь», «Река Оккервиль» и др., содержание которых в упомянутой серии не единожды повторено. По бесстрастной же статистике в этих книгах – 1 роман, около 30 пятнадцатистраничных рассказов и 50 небольших эссе.
Тем не менее, книги востребованы. Не только потому, что Толстая – имя (какова была бы судьба той же книги «День», будь она подписана некой Мариванной Ивановой?). Книги Татьяны Толстой востребованы прежде всего потому, что во всем комплексе ее текстов ярко выделяется родимое пятно действительно ценной литературы, преемственной в отношении классической традиции, утверждающей статус писателя и силу слова, которому все еще верят. А словом Татьяна Никитична владеет профессионально.
Доказательством тому могут послужить не только ранние ее рассказы, но и пока единственный роман, который стал серьезным событием в российском литературном мире. Может быть, даже и в зарубежном, однако представить себе «Кысь», например, на немецком языке почти невозможно. Как перевести, скажем, такое: «В кои-то веки с терема сошел с ясного, с крутоверхого, с-под резных курдалясин, что под кровлей понадрючены, с-под маковок багряных, молодой ржавью крашеных, боботюкалками утыканных, кукумаколками изузоренных»? Художественный мир «Кыси» настолько своеобычен, что, понятно, потребовал и особого языка. Хотя нельзя сказать определенно, что в романе первично: образный, персонажный, вещный мир или – язык.
Об этом единодушно говорят все читатели романа. Не столь важны терминологическое определение формы и жанра «Кыси» (утопия, антиутопия, ретроантиутопия, лингвистическая фантастика, социальное фэнтези и проч.) или расшифровка культурных и литературных аллюзий, щедро рассыпанных по роману (одних имен не перечесть: Рабле, Свифт, Брэдбери, Пушкин, Салтыков-Щедрин, Набоков, Булгаков, Ремизов, Замятин, Ильф и Петров, Солженицын, Стругацкие и проч., и проч.), или вычленение идейного, концептуального вектора этого произведения.
«Какие бы события ни происходили в романе […], главным здесь, как ни крути, получается язык», – пишет Лев Рубинштейн, правда тут же добавляет: «Вообще же исполнительская виртуозность, закрашивающая концептуальную прозрачность авторского замысла, не входит, как нам кажется, в число достоинств автора современного». Это так. Однако годы работы над «Кысью» (1986–2000) – это время преподавательской и публицистической деятельности Т.Н. Толстой, и последняя оказала немалое воздействие на роман. «Лучшие страницы – первые полторы сотни, – пишет Вячеслав Курицын. – Про маленького человека на ледяных ветрах бытия: с чудовищной пронзительностью выписанная русская тоска и хандра. […] Когда в романе заводится идеология, грусть-тоска исчезает и начинается фельетон».
Все это – отражение тех процессов, о которых говорилось выше, и все творчество Татьяны Толстой (и ее роман в отдельности) – яркое тому свидетельство. Несмотря на то что Т.Н. Толстая – не самый «игровой» современный писатель, досадная установка на литературную игру ради самой игры присуща и ей. И уж если писать ей «энциклопедию русской жизни», как небезосновательно трактуют критики роман «Кысь», то непременно расцвеченную в тональностях карнавального лубка.
За плечами нашей литературы – богатейшая история, которая – обязывает. Ее художественное, языковое, культурное наследие столь ценно, что не принять его не только неосмотрительно, но и просто невозможно. Ведь актуальность, востребованность современной литературы обеспечивается именно культурной традицией.
Необходимо, чтобы азы писательской этики оставались так же насущно необходимы нашей сегодняшней словесности. Писатель – это обязанность и ответственность. Литература – это о человеке. Писатель должен – и литературе, и читателю. И сила слова – это всерьез.
На протяжении двух веков работали некие внутренние механизмы, оберегавшие великую русскую литературу от гротеска. Цинизм был невозможен ни в каком виде – и если прецеденты случались, они были – вред и зло. Иначе никогда не было бы русской литературы – авторитетной, глубокой, гуманной, всемирно отзывчивой.
Здесь нет и не было ни тени шовинизма. Все те же 130 лет назад Н.Н. Страхов, сочувствующий передовым писателям времени, пишет, однако, Н.Я. Данилевскому: «Нынешняя литература наконец начинает возбуждать во мне злобу […]. В ней очевидно господствует дух великорусского мужика. Чистые мужики, да еще костромские: Некрасов, Островский, Писемский, Потехин (все из Костромы), а к ним примыкают и Достоевский, и Салтыков, и композитор Мусоргский […], и живописец Репин…». Они «на все способны, но ничему не отдаются всею душою […]. Они погубят наше искусство».
Очень хотелось бы, чтобы, возвращаясь опять к традиции, наша литература вновь восприняла масштаб веры в слово и требовательности к нему. Чтобы в литературе стало меньше «технологий» и больше таланта. Чтобы литература была живой. Ибо тем она и сильна.
И в отношении Татьяны Толстой этот аргумент более чем уместен.
Дмитрий Шаманский
Опубликовано: Русский язык за рубежом. 2003. №4 (186).
Рубрика: История
